Моноспектакли

КАК МОЯ ЛЕНЬ МЕНЯ "ПОДВЕЛА"...

Занять кресло заведующего складом или директора магазина в конце 70-х было не просто модно! В эпоху дефицита даже на туалетную бумагу это было выгодно, ведь всякий приближенный к ширпотребу имел статус человека всемогущего. В обмен на кусок колбасы он мог получить все: от снисхождения директора школы к своему оболтусу – до уютного местечка на приличном кладбище...

Вот потому, едва за моими плечами остался десятый класс, на семейном совете было решено: сынок должен учиться в плехановском институте. Пусть будет заведующим складом. А повезет – так и целой базой!

Конкурс в «плешку» был сумасшедший – кучеряво жить желала вся страна. Но мои наивные родители, еще не смекнувшие, что в плехановском конкурс проводится не среди абитуриентов, а среди их родителей, а точнее - среди их кошельков, усадили напротив меня репетиторов и с верой в успех благословили: готовься, сынок!

Перед первым экзаменом один из них открыл маме и папе глаза: мол, ученье, конечно, свет… Но если ваш мальчик не засветится в списке космонавтов, то дело – тьма…

«Список космонавтов» имел фантастические свойства - каждый,  кто оказывался в нем, гарантировано не пролетал мимо института. Я в нем тоже засветился.

Правда, поскольку впереди меня оказались более заслуженные космонавты, довелось мне занять место за партой лишь на вечернем отделении. Но и то – хлеб…

Учеба давалась чрезвычайно легко, ибо учиться не приходилось вовсе: вечером на занятиях студенты, как правило, отдыхали от тяжелого рабочего дня. И преподаватели, которых студенты дневного отделения с утра изрядно утомили, отдыхали вместе с нами.

Сдавать экзамены вообще было одно удовольствие. Да просто праздник! Не очень смелые студенты на экзамене под столом просовывали преподавателям дефицитные шмотки, а очень смелые прямо там же преподавателю еще и наливали.

И к пятому курсу я пришел с одной - той же тоненькой, до конца не исписанной тетрадкой, с которой за пять лет до того впервые сел за парту.  

Вот потому-то из всего, что следовало за время обучения постичь, я на зубок запомнил лишь название дипломной работы: «Некоторые вопросы экономической эффективности повторного использования возвратной тары в народном хозяйстве страны».

Комиссия, перед которой мне пришлось защищать дипломную работу, вяло зевала...

Еще бы! Содержание с позволения сказать «научного труда» было ей хорошо известно с того дня, когда дипломную работу лет десять назад защищал ее настоящий автор.

Вот поэтому, собственно, после окончания «плешки» я не мог претендовать на кресло заведующего базой. Разве что на место ее сторожа…

Но мне удалось пристроиться аж на должность начальника административно-хозяйственного отдела одной весьма странной организации, без которой страна вполне могла бы обойтись. Моей задачей было распределение скрепок, кнопок и канцелярского клея среди местных бездельников. А заодно – раскладывание мыла по сортирам и руководство женским батальоном – уборщицами.

Называли меня в народе прямо как в сказке Чуковского: «Умывальников начальник и мочалок командир». Я не обижался. А вот уборщицы реплику о мочалках неизменно отвергали, принимая ее на свой счет.

На прохождение этих суровых испытаний мне приходилось каждый день вставать в полседьмого утра…

* * *

Жизнь моя круто переменилась, когда объявился мой старинный приятель.

- Я тут, знаешь, на журфак поступил, - как будто по секрету признался он. – Теперь могу и не работать…

Меня бросило в жар:

- К… к… как это? Не… не… не работать, - начал заикаться я. – Это же мечта всей моей жизни!

Но, увы, не осуществимая. В конце семидесятых годов Уголовным Кодексом все еще сурово наказывалось… тунеядство. То есть, то, что теперь называется интеллигентно – безработица. За уклонение от работы на благо социалистической родины можно было и двушечку схлопотать. И работать все-равно бы заставили!

А профессия журналиста – одна из немногих – позволяла бездельничать без уголовных последствий. Вот и подался мой сообразительный приятель после механико-математического на факультет журналистики МГУ.

- Ты представь, - шепотом, будто его подслушивал участковый, изливал он мне душу, - кладешь трудовую книжку в Союз журналистов и домой – на печку. Нужны бабки – настрочи чего-нибудь для какой-нибудь газетки, не нужны – опять валенок под голову! Безработный в законе!

 Я был потрясен. Раздавлен. Обескуражен… И в то же время воодушевлен!

На спецотделении факультета журналистики МГУ имени Михайло Василича Ломоносова меня явно не ждали. Но я пришел.

- Давайте ваши публикации, посмотрим, - потребовали от меня в приемной комиссии. – Не менее пяти штук.

Моему возмущению не было предела:

- Как это – давайте?! Если б я умел писать, я бы к вам не пришел! А я и пришел, чтобы научили…

Дискуссия завершилась, как только меня выставили за дверь. И я отправился искать газету, которая могла бы опубликовать хоть что-нибудь под моим именем: прогноз погоды или, на худой конец, результаты розыгрыша «Спортлото».

Проще, наверное, было бы уговорить декана факультета меня усыновить, чем найти газету, которая не побрезговала бы моими виршами.

Но я такую нашел. Уж очень влекла заветная цель – валенок под голову.

Не обученный писать ничего, кроме любовных записочек барышням и гарантийных писем на приобретение веников и скрепок, я, тем не менее, совершил невероятное: на вступительном экзамене написал сочинение, воплотившее в себя все лучшее от любовных записочек и гарантийных писем.

И на журфак-таки я поступил.

Что ни говори, а лень – двигатель прогресса… 

* * *

Но коварная судьба снова подшутила надо мной: пока газеты решали, стоит ли выставлять мои выдающиеся произведения на суд читателей, прием на дневное отделение... благополучно завершился.

Мой путь теперь лежал на отделение вечернее.

На собрании, где нам торжественно вручали студенческие билеты, дядька в роговых очках – заместитель декана - толкнул напутственную речь:

- Товарищи вечерники! До начала октября вы должны представить в деканат справки с места работы. С тунеядством у нас вы сами знаете, как...

Киса Воробьянинов, распотрошивший последний стул и не обнаруживший там бриллиантов, от отчаяния выл не так истошно, как уже готов был завыть я.

Победа-то оказалась пирровой… От работы и тут деться было некуда…

Но я сдался.

В иерархии средств массовой информации в конце семидесятых верхний этаж занимало Телеграфное Агентство Советского Союза. Проще говоря, ТАСС. И я решил: если уж и предстоит работать, то не в многотиражной газете при «Заводе Ильича». Телеграфное Агентство – вот это про меня!

В фойе широко известного в те годы ведомства я самым наглым образом принялся звонить по всем внутренним номерам телефонов с вопросом: не нужны ли талантливые журналисты? Со стажем обучения по профессии – аж три недели.

Опешившие собеседники, как правило, спрашивали: а вы, мол, от кого?

А узнав, что ни от кого, что я не по блату, что я сам по себе, теряли самообладание…

Предлагая тем же способом свой пока не раскрывшийся талант другим агентствам и редакциям, при этом спускаясь все ниже и ниже, добрел я до газеты «Московский комсомолец» (лишь через некоторое время я понял, что это было не падение, а взлет). И прямо с порога заявил:

- Хочу быть собственным корреспондентом в Женеве. Можно в Париже…

- В Париже? – переспросили меня, будто о Париже раньше и не слыхивали. – Хорошо. Только сначала надо заехать в Наро-Фоминск, на ферму… Это по дороге…

На ферму в Наро-Фоминске я ездил дважды: рассказы доярок о передовых методах надоя молока никак не ложились на бумагу. Да и с телками не ладилось никак… Еще в первой моей поездке на ферму молоденькая доярка, смущаясь, попыталась жестом показать, что не надо вставать у коровы под хвостом.

Да опоздала...

Потом на моем пути были Шатура, Электросталь, Лобня, Климовск…  А в них – герои моих очерков, передовики производства: трактористы и комбайнеры, прядильщицы и мотальщицы, свинарки и пастухи. И почти год с утра до вечера на подмосковных полях я отчаянно месил ногами навоз...

Через полтора года меня приняли в Союз журналистов. И я – о! Счастье! - получил право оставить трудовую книжку в секретариате Союза и – наконец-таки! – осуществить свою давнюю мечту: забросить все дела и от вселенской лени откинуться на печку!

Но... Это был 1988 год. Год, в котором неизведанная свобода слова уже пьянила обывателя и бросала в дрожь чиновника. Год, в котором все газеты – от малой до великой – были нарасхват. Это был год, в котором даже самому ленивому журналисту было не до печки…

За все 35 лет журналистской деятельности трудовую книжку в Союз я так и не отнес.

Как и ни разу не доехал до Парижа…