Моноспектакли

КАК Я ПОПАЛ ПОД КОЛПАК КГБ

На протяжении месяца в КГБ меня вызывали раза три. И каждый раз разговор был ни о чем. Складывалось впечатление, что комитетчики выявили в районе всех диверсантов, но остался единственный неразоблаченный оплот шпионской сети – это я. Вскоре меня оставили в покое. А в райком комсомола из отделения КГБ полетела негласная депеша: «неблагонадежный».

Задатки матерого карьериста у меня обнаружились уже в 19 лет от роду. По великому блату мне удалось проникнуть в Сокольнический райком комсомола и занять тепленькое местечко референта отдела пропаганды и агитации.

Едва меня утвердили, на дверь кабинета я с вожделением пришпандорил огромную табличку с должностью и фамилией, сделанную для меня по индивидуальному заказу а-ля творение Церетели. Это была самая большая и вычурная табличка на весь райком. Больше, чем даже у первого секретаря.

И она грела мне душу - я ощущал себя если не пупом земли, то уж точно – первым его заместителем.

Обломали меня довольно скоро...

* * *

Райкомовский референт – по тем временам это было круто...  Ведь я руководил комиссией, которая отвечала за прием иностранных туристов и за отправку лучших комсомольцев района в туристические поездки по белу свету.

Это от меня зависело, поедет комсомолец Корчагин нежиться на пляжах Болгарии или по моей милости будет не выездным и проведет отпуск у тетки под Самарой.

Прежде чем утвердить претендента на вылазку за рубеж, моя комиссия должна была убедиться в его преданности идеалам коммунизма, в умении доказать зарубежным оппонентам преимущества нашего социалистического строя перед не нашим капиталистическим.

И хотя моя комиссия была лишь одной из шестнадцати, которые будущему туристу предстояло пройти, это не умаляло ее значимости.

Для выявления политически неграмотных в райкоме партии мне вручили список вопросов, которые я должен был задавать кандидатам на поездку, - что-то вроде экзаменационных билетов. Причем задавать поголовно всем, независимо от того, едут они отдыхать или работать, учиться, лечиться или жениться. Как сказали в райкоме партии, исключений быть не должно ни для кого, ибо каждый обязан достойно представлять нашу великую страну – строителя коммунизма.

Вопросы не отличались разнообразием. А потому помню лишь самые популярные: «Чем Конституция 1937 года отличается от Конституции 1977?», «Кто написал комсомольский Устав?», «Как зовут первого секретаря ЦК комсомола?», «Почему царская Россия продавала зерно за рубеж, а советская его там закупает?»...

Бредом сумасшедшего мне это тогда не казалось. И как настоящий карьерист я с прилежанием взялся за дело...

* * *

В один из дней на комиссию пришла – запомню на всю жизнь! – миленькая девушка, вернее – уже будущая мама. Звали ее Виктория Далья. Она была столь хороша собой, что мужская часть моей комиссии готова была утвердить ее на поездку в Италию без всякой проверки.

Но я не мог нарушить партийную дисциплину и осыпал ее вопросами из списка.

Виктория оказалась барышней исключительно не подготовленной - она не знала элементарного: сколько в ЦК компартии СССР членов, а сколько кандидатов в эти члены. И не могла назвать фамилию ни одного...

Утвердить такого незрелого претендента на поездку, да еще и в капиталистическую страну, я права не имел.

Рекомендация, с которой мне пришлось выступить, и которую поддержала вся комиссия, была как приговор:

- Вам, Виктория, рано выезжать за рубеж. Подготовитесь – приходите...

Через две недели она снова предстала перед нашими очами. И снова знаниями не блеснула. На этот раз она не смогла ответить, в каком году был написан «Манифест коммунистической партии».

- Как же вы, Виктория, с такой-то политической незрелостью собираетесь представлять в Италии советскую молодежь? – менторским тоном протянул я. – Вот спросят вас про Манифест, а вы ни в зуб ногой... Что подумают о советских людях в Италии?

У будущей мамы лез уже не только живот на нос, но, пока я читал мораль, и глаза полезли на лоб. Она встала и словно с трибуны провозгласила:

- Да какое мне дело до манифеста! Какое мне дело до итальянской молодежи! Я еду к своему итальянскому мужу в Рим рожать! Я не буду, освобождаясь от бремени, обсуждать с итальянскими акушерками манифест и, извините, ваших членов...

На глазах Виктории выступили слезы. Это был вопль обиды и отчаяния.

И я вздрогнул. На протоколе я поставил резолюцию «Утвердить».

Через две недели, как выяснилось, Виктория Далья засыпалась на аналогичной комиссии в райкоме партии. И меня вместе с моим вторым секретарем вызвали на ковер ко второму секретарю райкома КПСС товарищу Морзинову.

Имел меня товарищ с каким-то особым сладострастием.

По его поручению мое персональное дело о халатности, допущенной при выполнении обязанностей зампреда комиссии, было рассмотрено на бюро райкома комсомола, и мне было объявлено первое взыскание.

Ведь недоглядел, не выявил. И чуть было не выпустил за границу диссидента.

Виктория к мужу в Италию так и не попала. Рожала она в нашем московском роддоме. Во время родов что-то пошло не так...

К несчастью, она не стала матерью. А итальянец не стал отцом...

Была ли в этом доля и моей вины, как комсомольского функционера, тоже изрядно потрепавшего ей нервы, не знаю...

Это был первый эпизод в моей райкомовской деятельности, заставивший меня усомниться в праведности моих партийных взглядов, идеалов и свершений.

А вскоре случился и второй...

* * *

Позорная для Советского Союза война в Афганистане требовала постоянного вливания новых ресурсов – материальных, человеческих...

Вертолеты нашего широко известного завода имени Миля были едва ли не основой наших военно-воздушных сил в Афгане. Осенью 1983 года без всяких видимых причин в них начала отказывать какая-то гидравлическая система. Местные техники сломали голову, но к причине так и не подобрались.

Решено было вызвать из Москвы заместителя главного инженера завода – он уж точно разберется.

Сам завод, как и ныне, располагался близ подмосковных Люберец, а его администрация в Москве, в нашем Сокольническом районе.

Именно поэтому утверждать кандидатуру на командировку в Афганистан довелось моей комиссии. Это был молодой, но очень талантливый инженер. Можно сказать, самородок.

В геликоптерах он разбирался несравнимо лучше, чем в политике. А потому на моей комиссии по выезду за рубеж, даже учитывая мой печальный опыт с Викторией Далья, я не стал истязать молодого инженера вопросами из учебника о научном коммунизме. Ведь вряд ли ему пришлось бы обсуждать с душманами и содержание комсомольского Устава.

Он ехал не на золотые пески у Черного моря. Он ехал под пули. И это было понятно всем.

На комиссии мы пожелали ему удачи и единогласно проголосовали: пусть едет.

Через неделю меня снова вызвали в райком партии.

В тот же кабинет. К тому же партийному боссу.

Я не слышал, что он говорил. Точнее, не слушал. Я боялся, что его слова вызовут бурю эмоций, с которой я не сумею совладать. И, не дай Бог, плюну в его сытую морду.

На бюро райкома мне объявили выговор и на некоторое время от работы в комиссии отстранили.

Молодой инженер в Афганистан не полетел – идеологически неустойчив, политически неграмотен.

В Афганистан срочно отправили заместителя секретаря комитета комсомола завода по идеологической работе - бывшего слесаря завода. Он успешно – еще бы! – прошел все 16 инстанций и буквально поразил всех глубоким знанием работ Ленина и Маркса.

Нашел ли он причину выхода из строя наших военных вертолетов, мне не известно...

* * *

Но не все было так печально.

Случалось и улыбнуться.

От спортивного общества «Спартак», располагавшегося на территории Сокольнического района, для участия в Чемпионате Европы по вольной борьбе в Будапеште был рекомендован один из наших выдающихся спортсменов. Не припомню точно – то ли чеченец, то ли дагестанец.

Помню лишь, что уши у него были очень смешно завернуты в трубочку.

Русским языком он владел крайне плохо. Но зато, говорят, прекрасно владел приемами вольной борьбы. И потому был чуть ли не единственной надеждой советского спорта на сокрушительную победу.

Перед заседанием комиссии мне позвонили из парткома общества «Спартак»:

- Ты там не очень... Он, может быть, и подкован политически, да только выразить свою подкованность не сможет. Будь снисходительным. Он нам точно золото привезет!

Терять мне уже было нечего, я хорошо понимал, что вскоре вылечу из райкома, поэтому решил руководствоваться просто здравым смыслом. Но совсем не задавать ему вопросы уже было нельзя.

В те годы в политической системе СССР существовали две Палаты: Совет Союза и Совет национальностей. Чем они занимались, точно не знал никто, но все знали, что они есть, ибо упоминались с экранов телевизоров и страниц газет не реже, чем фамилия Генерального секретаря.

И потому вопрос «Сколько у нас в Кремле палат?» был самым простым. И что их две, знал даже первоклассник.

Наш вольный борец на комиссии тоже недолго думал и почти внятно, но с ужасным южным акцентом ответил:

- Палат у нас в Кремле две.

Радости нашей не было предела! Пусть теперь хоть одна партийная сволочь скажет, что спортсмен идеологически не подкован, а моя комиссия выпускает за рубеж черт знает кого!

Дудки!

Но какой-то ретивый член комиссии почему-то решил уточнить:

- Да, правильно. А не скажешь ли нам, какие?

Мы все замерли, мысленно проклиная выскочку. В мертвой тишине было слышно, как спортсмен играет бицепсами.

- Палаты две, - зачем-то повторил он. - Грановитая и оружейная.

Смеяться на комиссии было нельзя - могли и политическое дело пришить. Поэтому наши физиономии исказились в беззвучной улыбке, а туловища мелко затряслись.

Райком партии одобрил кандидатуру спортсмена. И не было в этом ничего удивительного. Не владея никакими языками, кроме родного, вряд ли за рубежом он был способен вступать в дискуссию и доказывать преимущества социалистического строя.

И мое увольнение было отложено на неопределенное время...

* * *

Отправлять молодежь за границу – это было только половиной моих обязанностей. Вторая половина требовала от меня иностранную молодежь принимать, демонстрируя ей наши «передовые» предприятия с «продвинутым» производством.

Воистину продвинутых было ничтожно мало – везде еще преобладал изнурительный ручной труд. Оправдать его можно было только на кондитерской фабрике: мол, в конфеты надо вкладывать душу, а вложить можно только руками.

Туристы из-за бугра любили захаживать на кондитерскую фабрику имени Бабаева – там всегда иностранные «делегации» щедро угощали удивительно вкусными конфетами и поили ароматным чаем. И даже на дорогу выдавали каждому по 2-3 коробки дефицитных конфет.

Довелось мне в один из летних дней 1984 года устроить на фабрике чаепитие и для туристов из Швеции. Сверху меня предупредили: скандинавы настроены антисоветски, возможны провокации, требуется предельная осторожность.

Шведы, впрочем, при виде тонны разнообразных конфет на длинном столе на время утратили способность к провокациям и принялись остервенело набивать желудки.

Когда их пятые точки начали прилипать к стульям, а выпитый чай уже сочился из негерметично закрытых мест, они наконец вспомнили, зачем они тут. И на нас посыпались вопросы.

Самые безобидные звучали примерно так: «Почему в ваших магазинах есть игральные карты, но нет мяса?», «Почему вам не хватило 40 послевоенных лет, чтобы навести в стране порядок?», «Почему проигравшие во Второй мировой войне живут лучше, чем вы – победившие?».

Присутствовавшие на смычке секретарь парткома фабрики и комитет комсомола в полном составе объяснялись как могли, причем с неизменно виноватым выражением лица. И один лишь дядя в белом халате, не севший с нами за стол, дремал в уголочке, всем своим видом показывая, что его лично никто ни о чем не спрашивает, а потому лично он отвечать никому не обязан. И вообще: его дело - закрыть глаза, ибо в этом случае лучше начинают работать уши...

И вдруг прозвучал вопрос, на который партийно-комсомольский актив ответить не рискнул.

- А почему возле гостиниц, где у вас проживают иностранные туристы, так много проституток? – спросил рыжий швед, вытирая растаявший на губах шоколад.

Все посмотрели на меня: мол, ты из райкома, ты тут главный, значит, тебе и разруливать.

Времени на раздумья не было. И я отпарировал:

- Да потому, что советский мужчина – это воплощение высочайшей нравственности и морали. И шлюхам остается только идти к интуристам...

Комсомольский актив поперхнулся. Дядя в уголочке открыл глаза, расправил плечи, на которых под халатом, похоже, прятались минимум майорские погоны, и заулыбался лишь уголками губ – пробил его час...

Переводчица, заикаясь, спросила:

- Это п-переводить?

- Конечно, - сказал я.

Она перевела.

Шведы натянули на лица каменные маски, сгребли в карманы несъеденные конфеты и гуськом побрели на выход.

В 9 часов следующего дня телефонный звонок в моем отделе разорвал утреннюю тишину.

- Товарищ Травин, - захрипела трубка, - это соседи... Колесников. Зайди, пожалуйста.

Соседями называли районный отдел Комитета госбезопасности. Он действительно располагался в соседнем доме на первом этаже в самой обыкновенной квартире за дверью, обитой самым обычным дерматином. Вывесок на ней не было никаких. За наличник были засунуты лишь крохотные таблички «Сидоровым 1 звонок», «Шниперсонам 2 звонка». Для конспирации.

Старший лейтенант Колесников встретил меня весьма радушно. А как же иначе можно было усыпить мою бдительность...

- У тебя со шведом вчера разговор был, - он осторожно заглянул в какие-то бумаги, тщательно скрывая текст от моего любопытного взгляда. – Филипом Улофссоном. Знаешь такого?

Я отрицательно покачал головой.

- Ну как же, - лейтенант изобразил удивление, - ты же с ним так мило общался...

- Знать бы, что он Улофссон..., - отрезал я.

- Ну не юли, - лейтенант нахмурился. – Когда и при каких обстоятельствах ты с ним познакомился?

- Вот вчера и познакомился, – мой возмущенный разум уже почти закипал.

Лейтенант Колесников придвинулся ко мне поближе и шепотом обложил тирадой:

- А вот у нас другая информация.

Затем последовал его доверительный рассказ о том, как я некоторое время назад познакомился с гражданином Швеции неким Улофссоном, который в Советском Союзе бывает довольно часто, и что-то с ним не поделил. Что именно – предстоит выяснить. А вот вчера, случайно встретив шведа на чаепитии, дерзко ответил зарубежному гостю на его безобидный вопрос. И огрызнулся я, видимо, потому, что с давних пор испытываю к Улофссону личную неприязнь.

- Так? – лейтенант испытующе заглянул мне в глаза.

- Нет, не так, – уперся я.

В чем был истинный смысл наезда на меня, я не понимал. В объяснительной я честно написал: ранее со шведом знаком не был, общих дел с ним не имел, в конфликт не вступал, ни за что ему не мстил.

На протяжении месяца к соседям меня вызывали еще раза три.

И каждый раз разговор был ни о чем. Складывалось впечатление, что комитетчики выявили в районе всех диверсантов, но остался единственный неразоблаченный оплот шпионской сети – это я.

Вскоре меня оставили в покое. А в райком комсомола из отделения КГБ полетела негласная депеша: «неблагонадежный».

* * *

В 1986 году меня вытурили из Сокольнического райкома комсомола. Моя монументальная табличка с фамилией и должностью, возвещавшая, что в этом кабинете «жил и работал Виктор Травин», была низвергнута.

В те годы из любого предприятия провожали с характеристикой – для дальнейшего ее предъявления по новому месту работы. Нередко выдавались и такие, с которыми не принимали даже на должность дворника.

Такая характеристика светила и мне.

Но в конфликт вмешался все тот же высокий покровитель, пропихнувший меня на работу в аппарат райкома. Он уговорил первого секретаря не ломать мне жизнь, ибо быть вышвырнутым с комсомольско-партийной работы в те годы было хуже, чем отсидеть 15 лет за изнасилование, убийство и грабеж.

Это было бы клеймо на всю оставшуюся...

Меня вызвали в кабинет первого и сказали:

- У нас не повернется рука написать, что ты политически грамотен, идеологически устойчив, благонадежен и вообще... Так что пиши сам. А мы уж закроем глаза и подпишем.

И я написал.

* * *

На второй год моей работы в редакции газеты «Московский комсомолец» решением общего собрания я был единогласно избран... секретарем комитета комсомола.

- Ребята, - воскликнул я, - да вы с ума сошли! У меня знаете, какой зуб на комсомол?

- Знаем, знаем, - отчаянно замахали они руками, - потому и выбираем.

Однако похоронить организацию, едва получив в руки бразды правления ею, было как-то неловко. А собирать комсомольские взносы, ставить штампики в комсомольские билеты «Уплачено ВЛКСМ», выпускать стенгазету и проводить комсомольские собрания меня надолго не хватило.

Весной 1989 года я собрал комсомольские билеты у сотрудников редакции и с их благословения отправился в Краснопресненский райком комсомола.

На стол первого секретаря товарища Буслаева я вытряхнул из мешка все красные корочки и торжественно заявил:

- Всё! Я упразднил в редакции комсомольскую организацию.

Первый секретарь опешил:

- Как это? Упразднение не предусмотрено ни Уставом, ни...

- Да мне по барабану, – перебил его я. – Нет у нас больше комсомольской организации, и точка.

И тихо вышел.

Это не было смелым поступком. К тому времени уже дал гигантскую трещину фундамент под коммунистической партией, затрещал и постамент под комсомолом.

Не сегодня-завтра все развалилось бы само.

Но мне важно было собственными руками поставить на комсомоле крест.

И я поставил.

Весть о ликвидации комсомольской ячейки была встречена в редакции троекратным "ура!".

Да... Как же бездарно в те годы прожигалось время на бесполезные комсомольские собрания с бессмысленной повесткой дня, бесцельные заседания с протиранием штанов и комсомольскую учебу с ее неизменными ночными оргиями, запудривание мозгов утопическими идеями и обещаниями светлого коммунистического завтра...

Во всем этом с почти слепой верой в идеалы коммунизма принимал деятельное участие и я сам, вовлекая в комсомольское болото и других.

Единственное, что оправдывает меня: опомнившись, я напоследок хотя бы чуть-чуть приложил руку к демонтажу тоталитарной системы.

Как это пелось в знаменитой песне 70-х годов – «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым».

Нет, уж... Расстанусь.

Даже рискуя не остаться молодым...